Русские ученые-эмигранты о языке деловой письменности

Описание:
Тип работы: статья
Языковедческая наука первой половины XX века стараниями русских эмигрантов-подвижников в основных своих моментах определила характер развития мировой лингвистической мысли на современном этапе
Доступные действия
Введите защитный код для скачивания файла и нажмите "Скачать файл"
Защитный код
Введите защитный код

Нажмите на изображение для генерации защитного кода

Текст:

Никитин О.В.

Языковедческая наука первой половины XX века стараниями русских эмигрантов-подвижников в основных своих моментах определила характер развития мировой лингвистической мысли на современном этапе, выдвигая новые положения и разрабатывая гуманистические концепции.

Одним из ярких представителей российской ученой династии был князь Н. С. Трубецкой. Открывшиеся фонды спецхрана и публикации архивного наследия позволили нам переосмыслить вклад в науку, пожалуй, самого яркого и разносторонне одаренного человека, каким был Николай Сергеевич Трубецкой. В нашем анализе и обзоре его идей мы остановимся на взглядах ученого на развитие языка русской деловой письменности и обратимся к двум работам раннего периода его научной деятельности, где предпринимается попытка выявить «компоненты» русской культуры, те ее внутренние скрещивания и едва уловимые нити, которые связал воедино, объединил и четко обозначил русский литературный язык.

Статья «Общеславянский элемент в русской культуре» по-новому решает принципиальные проблемы давней дискуссии о формировании русского литературного языка в контексте развития цивилизации славянства. Н. С. Трубецкой различает два понятия: язык народный и язык литературный [Трубецкой 1990: 122]. Их соотношение, по его мнению, определяется основным принципом специализации, который принадлежит литературному языку. Народный применяет иной принцип — географический [там же: 122]. «…сожительство народного и литературного языка в среде одного и того же национального организма определяется сложной сетью взаимоперекрещивающихся линий общения между людьми» [там же], — пишет ученый. Различие также состоит и в этапах эволюционирования: народный язык представляет собой диалектическое дробление и «распадение». Однако он не усматривает в этом процессе потери языкового стержня народной культуры[i].

В этой статье Н. С. Трубецкой проследил эволюцию и разграничил две группы делового языка: западную и московскую. Он усматривает обозначившуюся дифференциацию уже в древние времена. «Еще в домонгольской Руси, — заявляет он, — областные говоры русского языка были до некоторой степени официальными языками соответствующих городов и княжеств. На церковнославянском языке писались произведения религиозного содержания… Напротив, все «деловое», относящееся к практической жизни… писалось на местном русском говоре со спорадическим введением в текст тех или иных отдельных церковнославянских слов и выражений» [Трубецкой 1990: 132].

Относя деловой (приказной) язык к генетически русской основе, ученый полагает, что тот «постепенно фиксировался» [там же: 133], приобретая признаки свойственные территориально-этническому и языковому пространству, на котором он закрепился. Процесс этот еще более усиливается, начиная со времени раздела Руси на княжества Московское и Литовскорусское [там же]. Таким образом, претензии поместных правителей привели к образованию двух «светско-деловых» языков: западнорусского и московского. По признанию ученого, они «были в то же время и разговорными языками чиновников и правящих классов соответствующих государств» [там же]. В результате активного внедрения польской стихии в структуру письменной речи русский деловой язык, обслуживавший официальные акты в западных областях, был постепенно подменен польским, более того он «…в качестве разговорного языка высших классов был вытеснен чисто польским» [там же]. Н. С. Трубецкой, однако, не говорит, как долго просуществовал этот язык в простонародном обиходе и насколько был зависим от шляхетствующих правителей.

Представляет особый интерес еще одна тенденция, наметившаяся в западнорусском деловом языке, — своеобразная компенсация, произведенная искусственным путем для сохранения на какое-то время исконной деловой стихии. Для этой цели, по мнению Н. С. Трубецкого, в структуру утрачивающей русские корни западнорусской разновидности делового языка вводились церковнославянизмы. Полученная «смесь», названная ученым церковнославянопольским западнорусским светско-литературным языком, просуществовала до XVIII века.

Другая часть — московский светско-деловой язык — получил большее распространение и не подвергся в допетровскую эпоху значительным изменениям. Важно и то, что, по мнению Н. С. Трубецкого, грамматические и стилевые характеристики делового языка были усвоены в самых отдаленных уголках Московского государства, на его основе вырабатывались собственные «деловые» и в какой-то мере разговорные обороты речи. Деловой язык не замкнулся в своем развитии только на сфере бытовой и юридической коммуникации. Ученый признает за ним бóльшие права, не ограничивающиеся административной сферой. Н. С. Трубецкой обоснованно замечает: «… на этом языке писались и некоторые литературные произведения без особых претензий на «литературность» — напр<имер> такие…, как описание путешествий… или знаменитый памфлет Котошихина» [там же].

Заслуживает внимания научная гипотеза ученого, названная им «вторым западнославянским влиянием». Оно связано перегруппировкой функциональных признаков в среде церковнославянского языка, с заменой его московской редакции на общерусскую, сложившуюся на основе киевской традиции [там же]. Процесс этот быстро развивался «в разговорном языке «западнически» настроенных людей». «В связи с этим, — продолжает Н. С. Трубецкой, — в словарь разговорного языка высших классов (а через него и в словарь светски-литературного и канцелярского языка) влилась мощная струя элементов западнорусского светски-делового языка, который, однако, сам вскоре прекратил свое существование» [там же]. Процесс заимствования элементов западнорусского светски-делового языка (термин Н. С. Трубецкого) был оттеснен в начале XVIII века наплывом слов из романских и германских языков, которые входили в употребление в сере высших классов. Это в значительной мере повлияло и на характер их разговорно-делового языка. Н. С. Трубецкой вполне аргументированно считает, что он, «оставаясь средневеликорусским (московским) по своему произношению и грамматике, значительно утратил чистоту своей великорусской основы в области словаря»[ii] [там же: 134].

Выравнивание словарного состава русского языка, по мнению Н. С. Трубецкого, началось в то время, когда богослужебный язык как особый языковой тип застыл в своей внешней оболочке, а сфера его применения оставалась прежней. В результате два остальных — чисто-русский деловой и упрощенно-церковнославянский — «осознавались не как два особых языка, а скорее как два разных стиля одного языка…» [там же]. Как полагает автор гипотезы, «причина этого явления лежала в изменении культурного облика грамотных русских и в соответственном изменении самых тем повседневных разговоров» [там же: 135]. Шло последовательное «олитературивание» разговорного языка, а параллельно — «обрусение» светски-литературного языка. «Таким образом, — заключает Н. С. Трубецкой, — к концу XVIII в. разговорный язык руководящих слоев русского образованного общества настолько «олитературился», а светски-литературный язык… настолько обрусел в своем формальном составе, что слияние этих обоих языков воедино стало почти неизбежным»[iii] [там же]. Это и произошло к началу XIX столетия. Как образно заметил Н. С. Трубецкой, «современный русский литературный язык получился в результате прививки старого культурного «садового растения» — церковнославянского языка к «дичку» разговорного языка правящих классов русского государства» [там же].

Знаменательно, что язык деловой письменности занимает в данном процессе одно из ведущих мест. Он во многом способствовал объединению двух наиболее подвижных разновидностей языка в один общий литературный язык.

Такова в общих чертах концепция развития делового языка и его роль в смене языковых норм и образовании единого литературного языка.

В заключение отметим, что некоторые ученые находят актуальным для современной этнолингвистики «наблюдения Н. С. Трубецкого над ограниченным классом мифологически окрашенных старославянских притяжательных прилагательных с суффиксом - и- (ПЬСИИ, ЛИСИИ, КОУРИИ, РАБИИ, ОТРОЧИИ, ВРАЖИИ, БОЖИИ)» [Гамкрелидзе, Иванов, Толстой 1987: 513]. Мы же обращаем внимание на исследование ученым деловой письменности, особенно — на неравномерность усвоения «деловых» признаков в различных территориях и своеобразие эволюционного развития письма. Весьма ценной для нас в этом смысле является идея этнокультурного и этноязыкового подхода к анализу историко-лингвистических процессов.

Имя А. Л. Бема мало знакомо отечественным лингвистам (он более известен как литературный критик и историк) и его труды еще не изданы на Родине. Среди них есть одна книга, замечательная по своему составу и гармонии идей — «Церковь и русский литературный язык» [Бем 1944]. Как ученик и последователь А. А. Шахматова, А. Л. Бем также полагает, что «под «литературным языком» мы понимаем… «разговорный язык образованных классов и приобщившихся к образованию народных масс», создававшийся на почве языка книжного» [Бем 1944: 5].

Ценность работы ученого состоит в том, что в ней была проанализирована роль Церкви в становлении и развитии русского литературного языка — от св. первоучителей Кирилла и Мефодия до современного автору состояния. Здесь также поднимается вопрос о значении церковного пения в оформлении языковых традиций. Автор особо подчеркивает роль духовенства в этом процессе: «Духовенство приносило с собою не только новые нормы права и тем содействовало установлению правового порядка на Руси, но оно явилось распространителем и того общего литературного языка, который делал древнюю письменность достоянием всего русского народа» [Бем 1944: 9].

Кроме языка богослужебных книг, ученый указывает и на важную роль документальной письменности в создании единого русского литературного языка. Самым древним и значительным памятником, как известно, является «Русская Правда». А. Л. Бем приводит цитату из известной работы С. П. Обнорского, утверждавшего, в частности, что «уже в XI веке был при великом князе Ярославе Владимировиче в употреблении в документальной письменности язык вполне русский, русский во всем своем остове» (цит. по [Бем 1944: 9–10]). Этот язык, по мнению С. П. Обнорского, не был подвержен влиянию болгарско-византийской культуры и был лишен воздействия со стороны западнославянского и германского мира. Полемизируя с ним, А. Л. Бем замечает: «Мнение это, конечно, страдает преувеличением, но оно правильно отмечает роль делового языка, языка управления и законодательства в сближении книжного языка с языком народным» [там же: 10]. В московский период, как полагает А. Л. Бем, «значение этого делового языка возросло еще более» [там же].

Есть в указанной книге и другие любопытные наблюдения А. Л. Бема, например, о воздействии церковного быта на язык, о роли книжного языка в обновлении традиционной церковной стихии, а также о влиянии монастырской культуры — «то особое значение, которое имели для распространения церковного языка чтимые народом обители» [там же: 49 и далее]. В итоге автор приходит к выводу о том, что Церковь содействовала сохранению единства русского литературного языка «на всем пространстве русской территории»[iv] [там же: 58–59].

Книга А. Л. Бема для нас важна как редкая в то время (да и сейчас) попытка исторического осмысления языковых процессов и определения социальной роли институтов Церкви и духовной культуры в развитии русского языка.

Работы другого оригинального деятеля русской эмиграции — П. М. Бицилли — также содержат глубокие раздумья о судьбах русского языка. Особенно ценны взгляды ученого на языковые процессы XVIII века. По его мнению, создание нового языка велось «не коллективно, но отдельными «любителями» [Бицилли 1954: 207]. Весьма полезные идеи находим и в анализе конкретного языкового материала. Так, в частности, он останаваливается «на истории одной группы слов общего корня» с целью показать, «насколько, наряду с тенденцией к обесцвечиванию словесных форм, была — и остается — в силе обратная тенденция к использованию словесных «частиц» для реализации потенциально присущих тому или иному корню различных смыслов и нюансов» [там же: 215]. Любопытно, что выбранный им пример в одной из форм бытовал в следственном обиходе XVIII века. П. М. Бицилли рассматривает глагол молиться (здесь и далее разрядка автора дается курсивом. — О. Н.), от которого «уже в древнерусском языке образовалась лексема молитва. От нее, в свою очередь, образовался глагол молитвить, — правда слабо усвоенный в литературном языке, — отнюдь не являющийся синонимом молить или молиться: молитвить значит — читать над кем-нибудь или за кого-нибудь молитву. Этот редкий глагол, — пишет далее ученый, — имеется в протоколах судебного процесса второй половины XVIII века…» [там же]. «Случаи эти, — замечает П. М. Бицилли, — чрезвычайно характерны для уразумления одной из тенденций языкового развития нового времени — сохранения тех или иных словесных форм в их подлинном значении…» [там же: 216].

Немалое место в работах П. М. Бицилли занимают получившие развитие в последующие годы идеи о роли «дворянских гнезд», кружков в создании литературного языка, «о влиянии языка сферы «интимных» отношений на общий язык» [там же: 227]. Современно в контексте нынешней языковой ситуации звучат его мысли о языке как основном вопросе национальной политики [Бицилли 1992], о перемещении центров культуры [Бицилли 1993], о роли фольклора в развитии языка [Бицилли 1944] и др. Осталась, кажется, неоцененной проблема «домашней письменности» как культурно-языковой факт. Этому вопросу он специально посвятил статью «Die “Haus”-Literatur und der klassischen Literatur in Russland» [Bicilli 1934].

Собственно язык деловой письменности не подвергается широкому анализу в работах ученого, но он считал его важной составляющей общелитературного развития в новое время (П. М. Бицилли называет его «приказным argot»).

Борис Унбегаун не раз в научных трудах обращался к вопросам изучения памятников деловой письменности. Свой взгляд на языковые процессы допетровской Руси он ярко продемонстрировал в изданной им в Париже книге о русском языке XVI века [Unbegaun 1935]. Хотя заметим, что в целом данное исследование имеет иную цель — описать фонетический и грамматический строй указанного периода. Итак, автор пишет: «Par contre, les actes administratifs eux-mêmes accusent par fois l^action du slavon, bien qu^à vrai dire dans une mesure sensiblement plus faible… [там же: 6]. Далее он поясняет: «С^est la languedes documents administratifs qui, seule, importe à histoire du russe, et les textes slavons n^ont pour cette histoire qu^une valeur toute relative. Il ne sera donc question ici que de ce que nous appellerons la langue administrative, avec l^inten tion de reudre le terme de приказный язык (“languedes chancelleries, des bureaux”) usuel dans les travaux russes…» [там же].

Анализируя языковые факты, ученый полагает, что «…all non-literary texts were written in colloquial Russian, known as prikazny jazyk…» [Unbegaun 1950: 27]. Отождествление разговорного языка (“colloquial”) с приказным, на наш взгляд, не совсем точно. Само понятие приказной язык предполагает довольно узкую сферу использования, в основном письменную, хотя нередко воспроизводимую фрагментами и в устной форме (ср. у В. И. Даля: Приказной слог, выраженье, [т. е.] канцелярское, деловое, казенное [Даль 1994, III: 1084–1085]). Чаще всего имеют в виду официальные бумаги учреждений, ведавших какой-либо отраслью управления или территорией: Монастырский, Посольский, Сибирский, Конюшенный и другие приказы. Разговорный язык во всем его многообразии форм — явление неизмеримо большее. Признавая все же, что русский разговорный (“spoken”) язык являлся основой административного, Б. Унбегаун замечает, что он [the spoken Russian. — О. Н.] «seems to have been common to the whole population; the upper classes, even the Tsar himself, used the same speech as the peasants [Unbegaun 1950: 27]. Здесь у нас нет возражений, но следующий тезис автора может быть нами оспорен: «For this reason the administrative language of Old Russia had no stylistic or social variations» [там же]. Из приведенных высказываний заслуживает внимания признание ученым сферы воздействия разговорного языка на все население вне зависимости от сословий и класссов. Однако проблематично утверждать, что в Древней Руси отсутствовали стилистические или социальные изменения в приказном языке. Напротив, несмотря на специфику его развития и некоторую предопределенность, диктовавшую тот или иной текстовой формуляр, графику и всю систему орнаментики, местные государственные конторы, особенно если они находились на большом расстоянии от приказов, имели свои особенности. Так, приказной язык севернорусских монастырей как раз не был однороден стилистически[v]. Церковный регламент определял надлежащую форму исполнения документов — архаичную, насыщенную старославянизмами. Тяжбенные дела имели бóльшую «самостоятельность» в выборе словесных средств и потому были менее регламентированными.

Для освещения нашего вопроса важна небольшая, но богато иллюстрированная и содержательная статья «Язык русского права» [Унбегаун 1965]. В ней автор вслед за А. А. Шахматовым высказывает мысль о том, что современный русский литературный язык явился «продуктом слияния» церковнославянского языка с русским[vi]. Причем, по мнению Б. Унбегауна, XVIII век стал периодом их окончательного соединения [там же: 179]. Наша задача не состоит в опровержении данной концепции или же в поиске разумного языкового компромисса. Это слишком объемная проблема. Остановимся на вопросах, имеющих непосредственное отношение к деловому языку. Существенно, что Б. Унбегаун изначально относит приказной язык к русской генеалогической основе. Он вполне обоснованно полагает: «Была однако одна область, из которой церковнославянский язык был исключен с самого начала, а именно область законодательства» [там же]. Этот «парадокс в истории русской культуры» состоит в том, что «византийское законодательство не оказало никакого влияния ни на русскую юридическую мысль, ни на русский юридический язык» [там же]. Как же трактует этот «парадокс» Б. Унбегаун? «Наиболее правдоподобное объяснение…, — пишет он, — заключается, по-видимому, в существовании устного обычного права еще в «доцерковнославянскую эпоху», т. е. до крещения Руси. Право это как бы только и ждало введения письма, чтобы быть закрепленным на бумаге» [там же: 179–180]. Допуская возможность наличия некоторых терминов права церковнославянского происхожденя в русских юридических документах, Б. Унбегаун применяет к деловому языку тот же подход, что и к трактовке сосуществования двух языковых стихий в допетровской Руси и их постепенного слияния — русификации. Ученый полагает, что в сравнении с языком литературы «для языка русского права перемена была более радикальной: он должен был изменить самую сущность, т. е. превратиться из русского в русифицированный церковнославянский язык» [там же: 182]. Интересными, на наш взгляд, представляются рассуждения ученого о слове закон и его роли в языке русского права. Он пишет, что этот термин до XVIII века «употреблялся лишь для обозначения закона Божеского (и закона Божия), а не человеческого, и был церковнославянским словом»[vii] [там же: 183].

Говоря о специфике развития делового языка в послепетровскую эпоху, Б. Унбегаун отмечает следующие тенденции, прогрессировавшие в этот период: наличие отвлеченных терминов на - имость, - ение, - ство и заметное, даже свободное, вхождение в правовой вокабуляр заимствований типа процесс, протокол, кодекс [там же: 184]. Само слово право, — по мысли Б. Унбегауна. — в его чисто юридическом значении заимствовано из польского языка в XVIII столетии» [там же].

Каков же итог развития этой области языкового пространства? Б. Унбегаун приходит к такому заключению: «…современная терминология русского права состоит из трех пластов: (1) во многом уцелевшей традиционной древнерусской терминологии; (2) церковнославянской терминологии, возникшей в XVIII и XIX веках благодаря слиянию церковнославянского литературного языка с русским административным языком; и (3) иностранных терминов, заимствованных в XVIII–XX веках» [там же]. Актуальным для ученого является проблема изучения этапов развития правовой терминосистемы и функционирования ее отдельных пластов.

Можно указать и на другие плодотворные идеи Б. Унбегауна, имеющие в исторической русистике научное продолжение. В частности, представляются интересными его взгляды на источники «обрусения словаря» [Унбегаун 1968], исследование «утилитарных» документов [Унбегаун 1971] и его полемика в этой связи с С. И. Котковым, изучение колоритных фразеологизмов, бытующих в деловой речи и многое другое[viii].

Заслугой Б. Унбегауна считаем также и то, что он обозначил актуальность рассмотрения правовой терминологии в системе делового письма, а последнее, в свою очередь, в контексте развития русского литературного языка (более подробный обзор и критический анализ идей (см. [Никитин 2000]).

Литература по славистике изобилует трактовками гипотез Б. Унбегауна, сопровождаемых более или менее удачными комментариями. Нам же близка следующая мысль, высказанная по поводу взглядов ученого на проблему, столь страстно обсуждаемую в наши дни. Она принадлежит перу Н. И. Толстого, считавшего наиболее важными два положения в трудах Б. Унбегауна: «1) о непрерывности развития русского литературного языка и 2) об общности лексического и грамматического фонда церковнославянского и русского языков» [Толстой 1995в: 438].

Из представителей русской эмиграции первой волны следует назвать еще, по крайней мере, двух ученых, чьи труды по истории русского языка и сравнительно-историческому языкознанию во многом обозначили актуальность современных идей в этих областях. Это — В. Кипарский и Р. О. Якобсон. Первому отечественная и мировая наука обязана изданием капитального труда по исторической грамматике русского языка (в 3-х томах) [Kiparsky 1963–1975]. В нем заслуживают внимания наблюдения автора над морфологией и словообразованием. Богато иллюстрированная, с солидной научной базой и редким индивидуальным умением ученого анализировать и реконструировать строй древнерусского языка по письменным источникам, эта монография не потеряла своего значения и сейчас[ix].

Работы Р. О. Якобсона, напротив, удостоились большей известности и неоднократно переиздавались в России. Менее знакомы читателям его ранние опыты и, в частности, один из первых трудов «Фонетика одного северновеликорусского говора с намечающейся переходностью» [Якобсон 1927], написанный в 1910-е годы по итогам диалектологических поездок по Московской губернии и содержавший во многом любопытные наблюдения и критические замечания по «этнографической» лингвистике[x]. Дальнейшая деятельность Р. О. Якобсона после его отъезда из России была мало связана с исторической русистикой и «памятниковедением». Об этом можно немало рассуждать, но, встретив однажды корректную ремарку его «однокашника», Б. Унбегауна, высказанную как раз по поводу интересующего нас вопроса (в широком смысле), не удержимся и процитируем ее: «Я с Вами совершенно согласен, — писал он С. А. Копорскому 10 сентября 1962 года, — насчет структурализма. Конечно, каждая серьезная работа должна быть «структуральна», но это отнюдь не значит, что она должна витать в стратосфере на телеологических крылышках. Кроме устранения «неугодных» фактов раздражает еще совершенно излишнее (здесь и далее в письмах Б. Унбегауна курсив наш. — О. Н.) изобретение новой терминологии, отчего самые банальные вещи приобретают глубокомысленный вид. Особенно этим грешат американцы. Я все еще жду путного исследования по истории языка, написанного правоверным структурализмом, но история культурного языка — это, по-видимому, не описание бесписьменного эскимосского диалекта. По-моему, даже не стоит тревожить телеологизм XVIII в.; «апельсин разделен на дольки, чтобы было удобнее его есть» — вот к чему часто сводится телеологизм».

В мировой науке тех лет (да во многом и сейчас) были очевидны отход от историко-филологической традиции и увлечение модными течениями, стремившимися подчинить себе и историческое языкознание. Сместилась как бы точка отсчета — все старое было предано забвению. Иные приоритеты и установки сместили центр тяжести, взлетев в научные высоты «на теологических крылышках». О роли Р. О. Якобсона в этом «процессе» Б. Унбегаун сказал почти недвусмысленно и вобщем-то, пожалуй, верно. Вот выдержка из письма С. А. Копорскому от 25 ноября 1962 года: «Якобсон <—> человек увлекающийся и способный схватывать то, что носится в воздухе, но еще как-то не сформулировано. Правда, часто он дает просто новые формулировки общеизвестным фактам. Его увлечение фонологией и структурализмом привело, увы, к тому, что в США оказалась заброшенной история русского языка. Там же, где без нее нельзя было обойтись, ее старались «обойти» путем разных синхронических ухищрений, вроде «глоттохронологии» и под. Это, конечно, проще, чем засесть за тексты»[xi].

Мы не можем умолчать о том, что все же Р. О. Якобсону в какой-то мере удалось восстановить свою «репутацию» в глазах последовательного «правоверного» историка языка, каким был Б. Унбегаун. На склоне лет в он издает «Tönnies Fenne^s Low German Manual of Spoken Russian» — уникальный лексикографический источник из собрания архива Копенгагенской библиотеки. В нем впервые в практике таких изданий была зафиксирована разговорная речь русских во Пскове начала XVII столетия — не отдельные слова, а целые тематические фрагменты, диалоги, реплики, записанные иностранным негоциантом, были расшифрованы и факсимильно изданы редакторами словаря[xii] [Tönnies Fenne^s 1961–1986]. Приведем некоторые из образцов речи, представленных в этом издании: «Не переимай ты моёго слова, дай мне сговорить» [там же 1970: 143]; «Дай мнЪ ножик на подержание» [147]; «Хто таковый был?» [152].

Таковы, в общих чертах, взгляды русских ученых-эмигрантов на проблему делового языка и изучение памятников письменной культуры.

Список литературы

 [i]Ср., в статье «Вавилонская башня и смешение языков» он делает следующее обобщение: «…и в области языка действие закона дробления приводит не к архаическому распылению, а к строгой гармоничной системе…» [Трубецкой 1923: 117].

[ii]Для грамотного русского человека первой половины XVIII столетия все многообразие языковых переплетений и причудливых нагромождений сводилось, по Н. С. Трубецкому, к троякому ощущению, прочно соединенному в сознании с верой, профессиональной ориентацией и бытовыми привычками. Эти «три языка» (к ним примыкает и канцелярский) таковы: чисто-церковнославянский, используемый в богослужении, — язык официальной Церкви и теологических сочинений. Вторым являлся собственно-русский язык (Н. С. Трубецкой называет его «чисто-русским деловым»). Как пишет ученый, он применялся «в практически-деловой жизни и в «домашних» разговорах…» [Трубецкой 1990: 134]. Третим стал так называемый упрощенно-церковнославянский язык «без того специфического оттенка, который отличал чисто религиозную выспренность» [там же]. Кроме указанных, Н. С. Трубецкой ставит на «особое положение» язык канцелярского делопроизводства. Его устоявшаяся система языковых средств и соответственно сфер применения, достигшая наивысшего расцвета к рубежу XVII–XVIII веков, во времена петровских реформ занимает своеобразную позицию. Он «не совпадал ни с литературным, ни с разговорным» [там же]. Н. С. Трубецкой поясняет свой тезис со свойственным ему умением видеть главное. «Некогда чисто русский, — пишет ученый, — он со временем все больше и больше впитывал в себя церковнославянских элементов, остававшихся чуждыми разговорному языку (вроде понеже, поелику и т. д.). Кроме того, и сам великорусский элемент канцелярского языка выступал в более архаичном виде, чем в разговорном» [там же].

[iii]Ср.: И. И. Срезнеский говорил о том, что «до тех пор, пока в языке народном сохранялись еще древние формы, язык книжный поддерживался с ним в равновесии, составлял с ним одно целое. Друг другу они служили взаимным дополнением» [Срезневский 1959а: 66].

[iv]Книга завершается характерным абзацем: «Борьба с Церковью в сов<етской> России и насаждение безбожия имело своим следствием оскудение русского языка, подрыв в нем одного из существенных элементов, связанного с наследием вековой греко-болгарской культуры. Это обеднение языка находится в прямой связи с ослаблением Церкви, являвшейся на протяжении вековой истории России носительницей и охранительницей церковной струи русского литератрного языка» [Бем 1944: 65].

[v]Ср.: А. И. Соболевский полагал, что уже в домонгольский период в истории развития делового языка не было единой нормы. Размышления ученого сводятся к его тезису о том, что «в деловой письменности было столько чисто русских языков, сколько было говоров» [Соболевский 1980: 39]. И эти различия: местные, диалектные, а, значит, и в немалой степени стилевые — просуществовали до XVI века, когда московский деловой язык… вытеснил местные деловые языки (курсив наш. — О. Н.) и сделался общим для всей Северо-Восточной Руси» [там же: 54].

[vi]Против этого взгляда тогда резко выступал Ф. П. Филин, называя идеи А. А. Шахматова и Б. Унбегауна «непатриотичными и ненаучными» (см. любопытные воспоминания Н. И. Толстого о дискуссии на эту тему, развернувшейся на VI Международном съезде славистов в Праге в 1968 году [Толстой 1995б: 438–439]). Заметим, что реплики Ф. П. Филина, как и много лет прежде того, имели определенную цель. Вот как он излагает это в одной из своих книг: «при всем уважении к памяти таких крупных ученых, как А. А. Шахматов и Б. О. Унбегаун, … нельзя сказать, что их гипотезы о происхождении русского литературного языка являются безнадежным полетом фантазии, спекуляциями, которые чем скорее будут выведены из обихода, тем будет лучше для науки» [Филин 1981: 60]. Или: «Теория А. А. Шахматова (и ее ухудшенный вариант Б. О. Унбегауна) должна быть сдана в архив» [там же: 72].

[vii]Слову закон и юридической терминологии вообще с любопытными сравнениями из памятников письменности и художественной литературы была посвящена небольшая статья на французском языке, переизданная в юбилейном сборнике трудов [Unbegaun 1969а: 176–184].

[viii]Об интересе к этой области свидетельствует исследование русского и славянского элементов в юридической терминологии [Unbegaun 1969a], а также воровской терминологии в памятниках деловой письменности [Unbegaun 1969б].

[ix]Стоит сожалеть, что этот ценный труд остается малодоступным для отечественных исследователей прежде всего в силу отсутствия русского перевода. По свидетельству О. Н. Трубачева, в конце 1970-х годов в издательстве «Прогресс», специализировавшемся на выпуске книг по лингвистике (в том числе и зарубежных авторов), рассматривались перспективы издания русской версии «Исторической грамматики» В. Кипарского. Но издатели вовремя спохватились, узнав, что когда-то ученый весьма не лестно высказался в адрес Советской России. И попытка не увенчалась успехом…, к сожалению.

[x]Приведем некоторые выводы молодого ученого: «Эти наши поездки были в некотором роде реакцией против романтического увлечения старшего поколения этнографов медвежьими углами, «нетронутыми» хранилищами старины, — увлечения, поведшего к тому, что иные глухие, отдаленные от культурных центров этнографические зоны оказались изучены подробнее и лучше, чем, напр<имер>, непосредственное окружение Москвы» [Якобсон 1927: 78]. И далее: «Неосновательными оказались традиционные априорные гипотезы, будто этнографическая старина стерта под боком столичного города. … Наконец, самый факт столкновения старшей этнографической традиции с новыми интенсивными городскими влияниями представляет для исследователя немалый... интерес» [там же: 79].

[xi]Письма Б. Унбегауна любезно предоставлены Е. С. Копорской из семейного архива.

[xii]Словарь вышел в 4-х томах. Р. О. Якобсон успел выполнить основной корпус работы, как раз вошедший в первые два тома. 3-й и 4-й изданы уже под наблюдением других редакторов.

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/

Информация о файле
Название файла Русские ученые-эмигранты о языке деловой письменности от пользователя z3rg
Дата добавления 6.1.2012, 12:47
Дата обновления 6.1.2012, 12:47
Тип файла Тип файла (zip - application/zip)
Скриншот Не доступно
Статистика
Размер файла 24.97 килобайт (Примерное время скачивания)
Просмотров 734
Скачиваний 210
Оценить файл