Кибальник С.А.
Стихотворение Пушкина «Земля и море (Идиллия Мосха)», согласно помете в беловом автографе (ПД 833, л. 2), было написано 8 февраля 1821 г. в Киеве:
Когда по синеве морей
Зефир скользит и тихо веет
В ветрила гордых кораблей
И челны на волнах лелеет,
5 Забот и дум слагая груз,
Тогда ленюсь я веселее
И забываю песни Муз:
Мне моря сладкий шум милее.
Когда же волны по брегам
10 Ревут, кипят и пеной плещут,
И гром гремит по небесам,
И молнии во мраке блещут,
Я удаляюсь от морей
В гостеприимные дубровы,
15 Земля мне кажется верней,
И жалок мне рыбак суровый:
Живет на утлом он челне,
Игралище слепой пучины,
А я в надежной тишине
20 Внимаю шум ручья долины. [i]
Непосредственный источник его считается давно и прочно выясненным. Это стихотворное переложение Н. Ф. Кошанским идиллии древнегреческого поэта Мосха (II в. до н. э.), озаглавленное «К спокойствию»:
Когда Зефир подует нежно,
По морю синему в приятной тишине,
Я лени сладостной предавшися небрежно,
Пленяюсь морем безмятежно,
И Музы милые не милы больше мне.
Когда ж восстанут волны бурны,
И с тяжким ревом грозный ветр
Воздвигнет сонмы волн из недр,
И, пеной осребрясь, шумят моря лазурны:
Тогда, взглянув на кроткий луг,
И вместе на моря превратны,
Кляну их – и клянет мой дух.
Люблю надежный дол, убежища приятны.
Лесочки мирные, долины ароматны,
И шопот кротких ив, и говор сосн вокруг.
О сколько бедствен тот, кто век живет средь моря,
Кому ладья всегдашний кров,
Кто часто с неудачей споря,
Забавой ставит рыбный лов.
А я возлягу здесь под явором шумящим,
Склонюсь главой своей к потокам вод журчащим:
Как нежен, сладостен для пастырей их шум,
Влекущий в тихий сон, не возмущая ум![ii]
То, что Пушкин следует за Кошанским, а не за каким-то иным переложением идиллии Мосха, [iii] помимо сходства в некоторых образах, подтверждается еще и тем, что греческий оригинал выполнен от лица простого поселянина, а не поэта. [iv] Отмечалось также, что такое истолкование оригинала, а также некоторые другие его детали Пушкин мог воспринять из комментария Кошанского к идиллии Мосха: «Может быть сие небольшое произведение родилось в счастливое время прогулки по берегу моря, или реки, когда волны после бури утихали; или в приятную минуту размышления об участи, когда поэт сравнивал всегдашнее плавание по водам с тихою и беспечною жизнию на твердой земле, когда почувствовал всю цену спокойствия и почел себя счастливым, видя, что судьба не определила его искать пропитания на бурной стихии <…> Мысль (в первых двух стихах Мосха. – С.К.) кажется следующая: когда зефир струит поверхность голубого моря, тогда дух мой, хотя робкий, стремится к плаванию, и Музы не пленяют меня столько, сколько тишина моря» (Кошанский. С. 241 – 242; курсив мой – С.К.). [v]
Не так давно стихотворение было детально сопоставлено с переводом Кошанского, проанализированы как случаи следования переводу-посреднику, так и отступления от него Пушкина и, кроме того, выявлен ряд реминисценций из поэзии Батюшкова и Жуковского, а также случаи использования поэтического языка карамзинистов.[vi] Это делает возможным не только более детальный анализ соотношения «Земли и моря» и его источников, но и решение вопроса о жанровой форме и о спектре поэтических смыслов, которые намечает художественная топика стихотворения.
Те слова (или части слов) в «Земле и море», которые имеют соответствия у Кошанского, выделены нами выше в текстах стихотворений (с некоторыми отличиями от того, как это сделано А.Р.Зарецким (ср.: Зарецкий. С. 340 – 341). Напомним замеченные ранее другие реминисценции.В стихах 2 – 3 это реминисценция из элегии Батюшкова «На развалинах замка в Швеции»: «О, вей, попутный ветр, вей тихими устами / В ветрила кораблей!», в стихе 5-м – из «Беседки муз»: «Пускай забот свинцовый груз»[vii], в стихе 10-м из «Певца в Беседе любителей русского слова»: «Как волны, пеной плещут» и в стихах 17-18 из элегии «Вечер»: «Игралище стихий среди пучины пенной, / И ты, рыбарь, спешишь на брег уединенной! /Там, сети приклонив ко утлой ладие…» (Зарецкий. С. 342).
Нетрудно заметить, что наибольшее сходство с Кошанским приходится на те места, в которых определяется общая лирическая ситуация и сценарий стихотворения (стихи 1 – 2, 6 – 8, 9 – 10, 13, 15, 19 – 20). При более детальном изображении ее Пушкин уже опирается на поэтический язык Батюшкова, и, наконец, наиболее оригинален поэт в построении идеального плана стихотворения (хотя и здесь есть черты общего следования Мосху-Кошанскому). В целом, однако, по отношению к этому тексту пушкинское стихотворение есть скорее подражание-реконструкция, чем свободный перевод. Учитывая большую пространность текста Кошанского по сравнению с оригиналом и его очевидную стилистическую чуждость греческому первоисточнику, у Пушкина при воссоздании его «древней простой, широкой, свободной» буколической природы (ХI, 221) не было другого выхода, кроме как попытаться реконструировать этот первоисточник. При этом он мог опираться лишь на простоту и естественность собственных идеальных представлений и на открытые Батюшковым способы реконструкции духа античной лирики средствами русского языка.
Тем не менее, первоочередное значение идиллии Мосха в переводе Кошанского как источника «Земли и моря» не вызывает сомнений. Напротив, утверждение А.Р.Зарецкого об одновременной существенной зависимости стихотворения от «Вечера» Батюшкова представляется преувеличением: «И общая канва пушкинского текста, и отдельные словесные формулы отсылают к стихотворению Батюшкова «Вечер» (1810). В нем обнаруживается та же исходная картина – задумчивый поэт на берегу моря; затем, как и в «Земле и море», противопоставляются поэт и рыбак» (Зарецкий. С. 342 – 343). Однако в действительности у Батюшкова поэт представлен вовсе не на берегу моря, и как исходная картина, так и развитие лирического сюжета у него совсем иные. Во всех четырех строфах этого «подражания Петрарке» последовательно описывается возвращение домой «пастушки» (1-я), «оратая» (2-я), «пастуха», гонящего «стада <…> в дом» и «рыбаря», спешащего «на брег уединенный» (3-я строфа, отозвавшаяся в «Земле и море» справедливо отмеченной, но единственной реминисценцией). Каждая из первых двух строф заканчивается рефреном о поэте, который, в противоположность им всем, «один в изгнании» и «с безмолвною тоской» «беседует в ночи с задумчивой луной». В финальной строфе на фоне догорающего заката и идущих «в загон» волов лирический герой, по-прежнему «среди глубокой нощи» за поэтическим трудом; он призывает вдохновение, которое позволило бы ему вызвать «тень Лауры».[viii]
Представляется не совсем основательной и попытка усмотреть в пушкинском стихотворении «элегизацию идиллии». Она, по мнению А.Р.Зарецкого, «возникает в тексте преимущественно вследствие двух моментов. С одной стороны, Пушкин ввел слова «Забот и дум слагая груз», и этого намека на «заботы и думы» вполне достаточно, чтобы вызвать у читателя весь набор стандартных элегических ассоциаций. С другой стороны, у Пушкина оказался опущен заключительный пассаж о пастухах, который помешал бы восприятию текста идиллии в качестве автобиографического признания» (Зарецкий. С. 343). [ix]
Однако, во-первых, упоминание «забот и дум» отнюдь не противопоказано классической, не говоря уже о новоевропейской идиллии (ср., например, хотя бы известную ХХI идиллию Феокрита «Рыбаки»), а, во-вторых, «пассажа о пастухах» нет и у Кошанского. Единственное упоминание их в этом переводе: «Как нежен, сладостен для пастырей их шум» (а у Мосха нет даже и такого) [x] - носит мимолетный характер и вовсе не препятствует восприятию его в качестве автобиографического признания.
В то же время «автобиографические признания» отнюдь не являются прерогативой только элегии, но вполне на месте и в идиллии – впрочем, не столько классической, сколько новоевропейской (не забудем, кстати сказать, что именно «идиллией» настойчиво обозначал пьесу сам Пушкин). Впрочем, та новоевропейская традиция, которой следовал Пушкин, в свою очередь берет начало в таких нетрадиционных античных идиллиях, какой является данное стихотворение Мосха[xi]. Не случайно современный исследователь полагает круг тем этого стихотворения вполне характерным для буколической поэзии: «Это стихотворение стало как бы девизом буколики. Отныне круг ее тем – восхваление скромной и тихой жизни, сентиментальная любовь и бегство от бурь природы и жизни – твердо очерчен, и она никогда более из него не выйдет»[xii]. Пушкин в «Земле и море», разумеется, из него выходит, но общую идиллическую ситуацию спокойного отдохновения «в гостеприимных дубровах» он все же воспроизводит.
Если же эта идиллическая ситуация воспроизводится с некоторым отличием, то это происходит не только у Пушкина, но и у самого Мосха. Классическая, феокритовская идиллия предполагала конструирование идиллического сельского идеала посредством сопоставления его с другими жизненными укладами и состояниями. У Пушкина «идиллический мотив «земли и моря» органически связывает две субстанциональные сферы, не акцентируя ценность только одной из них – не возводя «надежную» сушу в жизненный идеал, в идиллему – в противовес «опасному» морю, антиидиллеме». [xiii] Однако, во-первых, такое общее приятие обеих стихий присутствует у самого Мосха. Во-вторых, предпочтение одного другому все же происходит, но только это не предпочтение «земли» «морю», а предпочтение участи свободного человека рыбаку, прочно привязанному к одной из этих стихий нуждой. И в-третьих, если «море отвергается, но вовсе не выводится «за скобки» идиллического кругозора», то «земля», и с позиций такого видения, представляется в чем-то удобнее, спокойнее, щедрее, «приятнее».[xiv]
За счет чего же складывается такое впечатление? Не столько за счет того, что во второй части употреблено больше оценочных эпитетов («гостеприимные», «верней», «надежной» - относящихся к суше, и «жалок», «утлом», «слепой» - к морю) по сравнению с первой («веселее», «сладкий», «милее») частью. Скорее сама эта особенность стихотворения объясняется тем, что во второй его части описано нынешнее, данное в соположении с прошлым, местонахождение и состояние души поэта. «…Тематические перебивы, на которых построена вся идиллия Пушкина, – справедливо отмечает А.Р.Зарецкий, - <…> оказываются вместе с тем и перебивами временных планов – настоящего, недалекого прошлого и прошлого более отдаленного». (Зарецкий. С. 345). Причем это нынешнее состояние души поэта заставляет его с сочувствием отнестись и к «суровому рыбаку», которого особенности его ремесла вынуждают часто становиться «игралищем слепой пучины», в мгновения ока могущей сменить свое состояние с описанного в первой части на изображенное в начале второй. Последнее сопоставление с рыбаком оттеняет имеющуюся у поэта свободу «удалиться от морей» при приближении бури, которая и позволяет ему в конечном счете наслаждаться «шумом ручья долины», в то время, как рыбаком играет «слепая пучина».
По сравнению как с комментарием, так и с текстом Кошанского, лирический герой Пушкина в спокойную погоду наслаждается не «тишиной» моря («в приятной тишине» - сказано в переводе Кошанского), а его «сладким шумом». С этим образом, замыкающим первую часть стихотворения, отчетливо коррелирует образ «шума ручья долины», не случайно, конечно же, выдвинутый на самое финальное, ударное место в тексте. [xv] Таким образом, вместо противопоставления у Пушкина мы действительно находим одинаковое приятие обоих состояний природы, которые в равной мере дают возможность человеку, сменив свое местоположение, наслаждаться жизнью в ее разных проявлениях (и, между прочим, позволяют даже при обоих состояниях природы наслаждаться шумом водоема).[xvi] И, следовательно, настроение «Земли и моря» как раз самое что ни на есть идиллическое[xvii].
Проявляется оно также и в том, что Пушкин вводит в стихотворение ряд моментов, которые станут для него в дальнейшем традиционными составляющими элементами его идеального плана. Легче всего он выявляется при детальном сопоставлении с текстом-посредником Кошанского, которое обнаруживает некоторые существенные мотивные различия. Главная тема стихотворения «К спокойствию» верно отражена уже в самом заглавии этого перевода. Таковой, в сущности, является именно приверженность «безмятежности», «спокойствию», которое дает автору как «синее море» (но лишь в минуты «приятной тишины» на нем), так и деревенская природа, приверженность к которой, сочетающаяся с любовью к жилищу, декларирована гораздо более открыто («Люблю надежный дол, убежища приятны…»). Характерно и то, что у Кошанского пастухи («пастыри») хотя и мимоходом, но упоминаются («Как нежен, сладостен для пастырей их шум…»).
У Пушкина этого мотива нет совсем. Зато если в стихотворении «К спокойствию» мотив «Муз» выражен довольно слабо: «И Музы милые не милы больше мне» (что можно понять не только как обращение к поэтическому творчеству, но и как наслаждение поэзией великих предшественников), то пушкинская формула: «И забываю песни Муз» - возможность подобного истолкования исключает. Во второй части пушкинского стихотворения ничего не сказано об обращении к творчеству, однако по четко обозначенному контрасту с первой частью, в которой был представлен переход от поэтического творчества к мгновениям гедонистического отдохновения от него - в ней ясно обрисована обстановка, делающая возможным теперь, напротив, приход поэтического вдохновения. В этом отношении «Земля и море» как бы предвещает такие последующие поэтические размышления Пушкина на эту тему, как «Поэт» («Пока не требует поэта…») (1827), «Осень» (1833). Характерно, что стих 14-й в измененном виде был впоследствии использован в первом из них именно для обрисовки того «идеального ландшафта», в который поэт «бежит» (ср. «Я удаляюсь» «Земли и моря») в моменты поэтического вдохновения: «На берега пустынных волн, В широкошумные дубровы» (курсив мой. – С.К.).
Таким образом, центральной темой второй части пушкинского подражания греческой идиллии становится уже не просто спокойствие, а благотворность для поэта душевного сосредоточения в минуты «надежной тишины», являющейся важнейшим условием в том числе и поэтического творчества. В целом стихотворение входит, следовательно, в ряд таких пьес, как «Из письма к Гнедичу» (1821), «Чедаеву» (1821), в которых также выражен этот рано осознанный идеал поэта. В лично-биографическом плане «Земля и море» соответствует как переезду Пушкина из Крыма в Каменку и Киев, где он уже не был отвлечен красотами моря, а наслаждался, напротив, преимуществами мирной суши (вспомним упоминание «Каменки тенистой» в десятой главе «Евгения Онегина») и где, по воспоминаниям семьи В.Л. Давыдова, гораздо более сосредоточенно работал. [xviii]
Другие аспекты идеального плана стихотворения вскрывают его «словесные переклички» с написанным немногим ранее «Редеет облаков летучая гряда»: «Мне моря сладкий шум милее» - «сладостно шумят полуденные волны», «Забот и дум слагая груз… ленюсь я веселее» - «Над морем я влачил задумчивую лень» (Зарецкий. С. 343). Очевидно, что они объясняются наличием в обоих стихотворениях, условно говоря, «крымского» плана и мотива воспоминания о море, который и там, и тут сополагается с «киевско-каменским» планом настоящего. Стихотворение отражает настроение душевного мира и спокойствия, владевшее поэтом в Каменке и в Киеве в период тесного общения с семьей Раевских, и в то же время его восприятие моря, сложившееся во время пребывания в Крыму. Оно создано в момент одной из первых «разлук» Пушкина с морем и является, по всей видимости, первым в ряду стихотворений, в которых он пытался осмыслить свои взаимоотношения с ним (ср., например, «К морю» (1824)), и ни малейшим разрушением идиллической ситуации это здесь чревато не оказывается.
Вообще тема стихотворения
достаточно часто встречается не только в идиллиях, но и, например, в поэзии
Горация. Так, в сущности, именно эта тема составляет главное содержание
знаменитого второго эпода римского поэта, неоднократно переводимого в
пушкинское время.[xix] Любопытно, что блаженный
сельский удел у Горация неоднократно сопоставляется и с судьбой морехода: «Не
опасаясь бурь морских» (стих 6), «Тогда не надо ни лукринских устриц мне, Ни
губана, ни камбалы, Хотя б загнал их в воды моря нашего Восточный ветер с
бурею» (стихи 49 – 52). В целом все это стихотворение имеет у древнеримского
поэта-философа саркастический смысл, вскрываемый в заключительных стихах:
оказывается, все эти восхваления сельского удела вложены в уста ростовщика
Альфия, который таким образом уговаривает сам себя прекратить давать деньги в
рост, а купить на них поместье, однако снова не выдерживает. [xx]
Характерно, что русские поэты, например, М.В.Милонов и некоторые его
предшественники в переводе этого эпода Горация опускали эту концовку, превращая
таким образом стихотворение в искреннее, а не расходящееся с подлинными
намерениями восхваление сельской жизни.[xxi] Между
прочим, сам Пушкин цитировал его знаменитую начальную строку: “Beatus
Мотив восхвалений удела селянина, служащий лишь прикрытием для совсем иных намерений, вообще распространен у Горация. Так, в знаменитой посвятительной оде к Меценату, которую впоследствии Пушкин переводил («Царей потомок, Меценат» - 1833), сказано: «А купца, если он, бури неистовой / Устрашася, начнет пылко расхваливать / Мир родимых полей, - вновь за починкою / Видим мы корабля в страхе пред бедностью».[xxii] На этом фоне особенную значимость приобретает пушкинский мотив свободного следования своим адекватно осознаваемым стремлениям.
Помимо прямого, непосредственного смысла стихотворения и ряда дополнительных, лежащих в его подтексте оттенков, в нем также как бы мерцает, как потенциально возможный, и совсем иной, аллегорический смысл. Если «уже в античности тенденциозное «общее место» идиллии стало осознаваться как «похвала сельской жизни» и шире – жизни, довольствующейся «немногим», оградившей себя от вторжения стихийных сил: воинственного пыла, «жажды наживы», любви, ревности и иных «губительных» страстей, [xxiii] то и в «Земле и море» сопоставление, с одной стороны, спокойного, а с другой, бурного моря, а также надежной суши приобретает коннотации не только природных стихий. Этому в особенности способствует то обстоятельство, что в пушкинском описании бури на море только один образ: «волны по брегам / Ревут, кипят и пеной плещут» - касается непосредственно моря. Причем и эта единственная деталь восходит к стихам 151 – 152 стихотворной сатиры Батюшкова «Певец в Беседе любителей русского слова» (1813): «В его устах стихи ревут, Как волны, пеной плещут…» (Зарецкий. С. 342) [xxiv] - где сравнение относится не к описанию моря, а к характеристике манеры декламации чиновника Соколова. [xxv] Другие две детали: «И гром гремит по небесам, / И молнии во мраке блещут» - также нередко используются в качестве сравнений для изображения житейских бурь, а сопоставление с рыбаком или мореплавателем, застигнутым бурей в море, вообще было в литературе того времени наиболее тривиальной метафорой их.[xxvi] Все это делает допустимым воспринимать «Землю и море» также и как своего рода притчу о красоте тихих, сдержанных чувств в противоположность бурным страстям. Однако эти притчевые черты относятся к числу скорее потенциальных смыслов стихотворения, которые лежат в его подтексте и актуализируются только при определенных условиях.
Психологически все это могло соответствовать, например, оставшемуся безответным любовному увлечению Пушкиным Екатериной Раевской, которая была известна своей холодностью и надменностью. Красота безответного платоничесткого чувства могла внутренне противопоставляться поэтом разрушительности бурных любовных связей. В этом случае, может быть, не так уж и важно, что именно где-то около времени создания стихотворения поэт, возможно, узнал о помолвке Е.Н.Раевской с М.Ф. Орловым. [xxvii] Могли, разумеется, быть и иные внутренние основания, нам неизвестные. [xxviii]
Не так давно вопрос об источнике «Земли и моря» неожиданно было предложено пересмотреть: «Как показал в свое время Б.В.Томашевский, стихотворение восходит не столько непосредственно к Мосху, сколько к навеянному Мосхом стихотворению Лиотара (так! т. е. Леонара. – С. К.) “Le plaisirs du rivage” (так! т. е. “Les plaisirs du rivage”. – С. К.). Отсюда – и неожиданная форма четырехстопного ямба, выделяющая текст из группы антологических стихотворений…» [xxix] Однако, во-первых, Б.В.Томашевский ничего такого не только не показал, но и не утверждал, а во-вторых, отличия пушкинского стихотворения от элегии Леонара намного значительнее, чем от перевода Кошанского.
Отнюдь не заявляя первоочередное значение Н.-Ж. Леонара по сравнению с Мосхом в переводе Кошанского, Томашевский писал следующее: «Стихи эти по выбору формы, необычной для передачи античного гекзаметра (четверостишия четырехстопного ямба), напоминают стихотворение Леонара “Les plaisirs du rivage”». И далее, приведя пятую строфу стихотворения и отметив, что «Пушкин, зная подлинник, <…> в некоторых местах следовал ему», Томашевский констатировал, что в целом он «далеко отступал от Леонаровского перевода». [xxx]
Сопоставим же пушкинское стихотворение с текстом VI пьесы из четвертой книги «Идиллий» Леонара «Les plaisirs du rivage», в котором мы выделим курсивом строки, перекликающиеся с пушкинскими:
1 Assis sur la rive des mers,
Quand je sens l^amoureux Zéphyre
Agiter doucement les airs
Et souffler sur l^humide empire,
5 Je suis des yeux les voyageurs,
A leur destin je porte envie:
Le souvenir de ma patrie
S^éveille et fait couler mes pleurs.
9 Je tressaille au bruit de la rame
Qui frappe l^écume des flots ;
J^entends retentir dans mon âme
Le chant joyeux des matelots.
13 Un secret désir me tourmente
De m^arracher à ces beaux lieux ,
Et d^aller, sous le nouveaux cieux,
Porter ma fortune inconstante.
17 Mais quand le terrible Aquilon
Gronde sur l^onde bondissante,
Que dans le liquide sillon
Roule la foudre étincelante,
21 Alors, je repose mes yeux
Sur les forêts, sur le rivage,
Sur les vallons silencieux
Qui sont à l^abri de l^orage;
25 Et je m^écrie: heureux le sage
Qui rêve au fond de ces berceaux,
Et qui n^entend sous leur feuillage
Que le murmure des ruisseaux! [xxxi]
Как нетрудно убедиться, Пушкин действительно «далеко отступал» от Леонара. Стихотворения эти различаются и тематически, ведь у Леонара вид спокойного моря рождает не настроение блаженной лени, а мысль о мореплавании, связанную с воспоминаниями о родине. Соответственно если у Пушкина объектом сопоставления оказывается рыбак, то у Леонара это «матросы», впрочем, лишь на мгновение всплывающие в сознании лирического героя: «J^entends retentir dans mon âme / Le chant joyeux des matelots.» Это же касается и отдельных образов. Внешне стихи 2 – 3, 17 – 20, 22–23, 27–28 несколько напоминают Пушкина. Однако если сопоставить соответствующие пушкинские строки с выше приведенными фрагментами из Кошанского и Батюшкова, то становится ясно, что они восходят именно к ним, а сходство с Леонаром имеет самый общий характер. Это же касается и пятой строфы, процитированной Томашевским: она нисколько не ближе к «Земле и море», чем соответствующие строки из перевода Кошанского: «Когда ж восстанут волны бурны, / И с тяжким ревом грозный ветр / Воздвигнет сонмы вод из недр, / И, пеной осребрясь, шумят моря лазурны…»
Скорее всего некоторое общее сходство текстов объясняется тем, что французский поэт сам подражал в своей идиллии классическому образцу этого жанра у Мосха, [xxxii] соединив мотивы греческого поэта с автобиографическими мотивами сентиментальных воспоминаний о далекой родине и стремления к возвращению на нее (родившись и выросши в Гваделупе, бывшей в то время французской колонией, Леонар провел большую часть жизни во Франции и в Бельгии).[xxxiii]
Впрочем, одна вероятная реминисценция из Леонара у Пушкина действительно есть. Стихотворением французского поэта, возможно, навеяны два заключительных стиха «Земли и моря». Строки «А я в надежной тишине / Внимаю шум ручья долины», по всей видимости, резюмируют стихи 23 – 28 французского поэта. С одной стороны, они соединяют в единый образ «ручья долины» два разрозненных образа Леонара: “Sur les vallons silencieux” и “Et qui n^entend sous leur feuillage / Que le murmure des ruisseaux!”. С другой стороны, «в надежной тишине» как бы суммирует несколько аналогичных деталей Леонара: «à l^abridel^orage», «aufonddecesberceaux», «sousleurfeuillage».[xxxiv] Частичным воздействием Леонара можно было бы объяснить и первоначальное заглавие пушкинской пьесы «Морской берег» в одном из автографов (ПД 833, л. 1 об.) (у Леонара в буквальном переводе – «Наслаждения морского берега»). Однако и в этом автографе имеется подзаголовок – «Идиллия Мосха», да и вообще первоначальное заглавие могло прийти на ум Пушкину просто как наиболее естественное обозначение темы.[xxxv]
Таким образом, в целом нет никаких оснований, чтобы считать “Les plaisirs du rivage” основным или равноценным «Цветам греческой поэзии» Кошанского источником «Земли и моря». Впрочем, и одним из дополнительных его источников он может считаться только гипотетически. Вообще идиллии Леонара воплощали в новоевропейской литературе тип восходящей к Геснеру пространной, ролевой или субъективной и нередко дидактической идиллии. [xxxvi] “Les plaisirs du rivage” входит в четвертую, последнюю книгу «Идиллий» Леонара и относится, следовательно, к числу его поздних «чувствительных» и «меланхоличных» идиллий. [xxxvii] В русской поэзии эту жанровую форму развивал один из литературных противников пушкинского круга поэтов В.И.Панаев, [xxxviii] чьи идиллии вызывали у Пушкина насмешливую реакцию.
Пушкин противопоставлял «геснеровской, чопорной и манерной» буколической природе «древнюю простую, широкую, свободную…» (Х1, 221). Самому поэту были ближе идиллии и в особенности фрагменты идиллий А.Шенье «во вкусе древних», которые, кстати сказать, и восходили в классической поэзии не столько к Феокриту, сколько к произведениям, вроде привлекшего внимание Пушкина стихотворения Мосха. Между прочим, в издании Шенье 1819 г. в разделе «Фрагменты идиллий» Пушкин мог прочитать его перевод эпиграммы Мосха на пашущего Эрота; еще два подражания идиллиям Биона и Мосха включены в раздел «Элегий». [xxxix] У Шенье был замысел целого ряда идиллий на темы моря, который он осуществил лишь частично [xl] (к нему, в частности, относится “La jeune Tarentine”, которую в 1822 г. перевел Н.И.Гнедич, [xli] а Пушкин по этому поводу сетовал на него: «Гнедич у меня перебивает лавочку» (Х111, 56). Именно свою ориентацию на этот «лирический», субъективный тип идиллии, выдержанной в духе простоты и естественности древних, поэт недвусмысленно выразил, включив «Землю и море» в несобранный цикл «эпиграммы во вкусе древних», а впоследствии поместив ее в своих «Стихотворениях» (СПб., 1826) в разделе «Подражания древним».[xlii]
Зато знакомство со сборником, изданным лицейским учителем Пушкина, судя по всему, не только вдохновило поэта на «Землю и море» и «Редеет облаков летучая гряда», [xliii] но сказалось и в следующей шутке из письма к Л.С.Пушкину от конца февраля – начала марта 1825 г.: «Кланяйся моему другу Воейкову. Над или под Морем и землею должно было поставить Идиллия Мосха – От этого я бы не удавился – а Бион старик при своем остался б…» (XIII, 146). В ней оказались аккумулированы почти все сведения о Мосхе и Бионе, которые Пушкин мог почерпнуть у Кошанского: 1) что некоторые произведения Биона приписывались Мосху и наоборот; 2) что Бион был старше Мосха; 3) что Бион покончил жизнь самоубийством (правда, Пушкин в этой фразе отождествляет себя с Мосхом и, следовательно, слова «я бы не удавился…» могут считаться отзвуком этого обстоятельства только при условии весьма свободного обращения Пушкина с фактами – которое, впрочем, вполне уместно в шутке).
Так, на страницах «Цветов греческой поэзии», соседствующих с переводом Кошанского из Мосха, упоминается о том, что некоторые произведения Биона, в частности, идиллия, обращенная к Гесперу, которой Пушкин подражал в своей элегии «Редеет облаков летучая гряда», приписывались Мосху (Кошанский. С. 97). Пушкин в пародийной форме обыгрывает этот факт, а также разницу в возрасте между собой и своим издателем, примерно соответствовавшую разнице в возрасте между Бионом и Мосхом, как она была представлена в приписывавшемся Мосху известном «Плаче о Бионе», написанном на смерть греческого идиллика и также переведенном Кошанским. В «Цветах греческой поэзии», целиком посвященных жизни и творениям именно этих двух греческих стихотворцев, на это указывается неоднократно: Мосх «был современником и учеником Биона, которому в честь написал идиллию под именем «Надгробная песнь Биону» (Кошанский. С. 323 – 326, 126). [xliv] Непосредственно пассаж насчет «старика Биона» мог быть отзвуком следующей фразы Кошанского: «Мосх в юности своей видел старика Феокрита». Пушкин легко мог в своем сознании сконтаминировать ее с утверждением, что Мосх «был современником и учеником Биона» (Кошанский. С. 127, 126). Так скорее всего и появился «старик Бион».
В контексте всего выше сказанного сожаление Пушкина о том, что при публикации «Земли и моря» не был указан ее греческий источник, могло объясняться не только его нежеланием, чтобы кто-то из читателей воспринял его как претендующее на полную оригинальность стихотворение, но и опасением, что его примут за подражание Леонару или какому-то другому европейскому поэту (названная тема была довольно распространенной).
Итак, «Земля и море» - это все же действительно подражание Мосху-Кошанскому (хотя и отчасти переведенное на поэтический язык Батюшкова и вообще карамзинистов) и вполне идиллия (хотя и, разумеется, не древнего, а новоевропейского типа, в духе «фрагментов идиллий» А. Шенье), причем идиллия не столько Мосха, сколько самого Пушкина. То есть это «чисто пушкинская» [xlv] пьеса, свободно и ясно формулирующая идеальный план бытия поэта, полная приятия мира в его самых разнообразных проявлениях и являющаяся квинтэссенцией многих других пушкинских мотивов, развитых впоследствии. Более того, это еще и выраженная в формах «предметного мышления» (С.Л.Франк) своеобразная притча о красоте тихих, сдержанных чувств в противоположность бурным страстям, о том, как, пользуясь своей свободой, сохранить гармонические отношения с природой в самых разных ее состояниях и как обрести внутреннюю гармонию, просто оставаясь самим собой.
Список литературы
[i] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937. Т. II (2). С. 162. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием номера тома римской цифрой и номера страницы арабской. Принадлежащим мне курсивом в тексте выделены слова (или части слов), имеющие соответствия в приведенном ниже тексте Н.Ф. Кошанского.
[ii] Цветы греческой поэзии, изданные Н.Ф. Кошанским. М., 1811. С. 341 – 342. Далее ссылки на это издание в тексте с пометой «Кошанский» (курсивом) и с указанием номера страницы в скобках. Впервые источник указан Л. Н. Майковым (Пушкин А.С. Сочинения. СПб.: Академия наук, 1899. Под ред. Л.Н. Майкова. Т. 1. С. 186 - 187 – примеч.) и – в гипотетической форме – П. Черняевым (А. С. Пушкин как любитель античного мира и переводчик древне-классических поэтов. Казань, 1899. С. 50 – 51).
[iii] Как явствует из библиографического указателя Е.В.Свиясова «Античная поэзия в русских переводах ХУ111-ХХ вв. (СПб., 1998. С. 74), к 1821 г. был опубликован лишь один перевод этого стихотворения: Куницкий П. Мосхова идиллия («Когда средь тишины приятной, безмятежной…») // Украинский вестник. 1816. Ч. 1. № 3 (Март). С. 349 – 351. Однако этот перевод не обнаруживает особого сходства с пушкинским переложением. Мог быть доступен Пушкину также и перевод К.П. Масальского, опубликованный только в 1825 году (Северные Цветы на 1825 год. СПб., 1825. С. 278 – 279), но датированный самим переводчиком при публикации 1820-м годом. Однако предположение об этом переводе как об основном источнике пушкинского стихотворения, однажды высказанное печатно (Лернер Н. Разъяснение о происхождении стихотворения А. С. Пушкина «Земля и море»: (Библиографическая попытка) // РА. 1899. № 11. С. 451), было снято самим Н. О. Лернером, убежденным комментарием в издании под редакцией Л. Н. Майкова (Пушкин А.С. Сочинения. СПб.: Академия наук, 1899. Т. 1. Примеч. С. 186 – 187) во влиянии перевода Кошанского. См.: Лернер Н. Еще о стихах Пушкина «Земля и море» // РА. 1899. № 12. С. 612.
[iv] Якубович Д.П. Античность в творчестве Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 6. М.; Л., 1941. С. 133-134. Слово «Музы» во втором стихе Мосха появляется только у Кошанского, потому что почти во всех рукописях Мосха здесь стоит не имеющее смысла и требующее поэтому конъектуры μοισα; большинство филологов-классиков придерживаются чтения μοι γα мойга («мне земля <не мила>», а Кошанский избрал вариант μουσα («муза»). Этой экзегезы нет ни у К.Масальского, ни в появившемся вскоре после пушкинского переводе М. Загорского, но она присутствует также (возможно, не без влияния Кошанского) в переводе П.Куницкого. См. Приложения к настоящей статье.
[v] Отмечено Д.П.Якубовичем (Там же). Зависимость пушкинского стихотворения от переложения Кошанского еще заметнее, если обратиться к его черновым вариантам. В процессе работы над стихотворением Пушкин убрал другие близкие к переводу Кошанского места, например: «Я внемлю шуму смирных вод / Под темным явором долины». Правда, сходный вариант находим и у П.Куницкого: «А я под явором возлягу сеннолистным, / Склоню спокойно слух к потокам тихим, чистым».
[vi] Зарецкий А.Р. Об идиллии Пушкина «Земля и море» // Университетский Пушкинский сборник. М.: МГУ, 1999. С. 340 – 346. Далее ссылки на это издание в тексте с пометой «Зарецкий» (курсивом) и с указанием номера страницы в скобках.
[vii] Элиаш Н. К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина // Пушкин и его современники. Пг., 1914. Вып. 19 – 20. С. 32.
[viii] Батюшков К.Н. Полное собрание стихотворений (Б-ка поэта. Большая сер. 2-е изд.). М.; Л., 1964. С. 114 – 115.
[ix] Показательно, что сам исследователь все же признает: «тема «Земли и моря» отнюдь не элегична: речь идет не о гнетущих переживаниях, а об избавлении от них». (С. 345)
[x] Греческое «τ`ον ^άγριον» означает «селянина», а не «пастуха». Именно так передано это слово как в современном переводе М.Е.Грабарь-Пассек, так и в предшествующем пушкинскому переводе К.П.Масальского (Феокрит. Мосх. Бион. Идиллии и эпиграммы. Пер. и коммент. М.Е.Грабарь-Пассек. М., 1958. С. 167; Северные Цветы на 1825 г. С.278 – 279).
[xi] Тем не менее, стихотворение это обыкновенно печаталось в составе древнегреческих идиллий. Это же жанровое обозначение сохраняет и Кошанский, озаглавивший свой комментарий к нему как «Нечто о пятой идиллии» (С. 241 – 247). У него же отмечен и тот факт, что как «буколика» это стихотворение обозначено и в одной из рукописей Мосха. См.: Кошанский. С. 241.
[xii] Феокрит. Мосх. Бион. Идиллии и эпиграммы. С. 220. В то же время идиллия эта рассматривается комментатором этого издания как своего рода прообраз новоевропейской идиллии: «Это – уже та искусственная, идиллическая в нашем смысле слова ситуация, которая в новой европейской литературе развилась в пастораль» (Там же. С. 314).
[xiii] Вершинина Н.Л. Проблема вариативности идиллической жанровой традиции в стихотворении Пушкина «Земля и море» // Болдинские чтения. Нижний Новгород, 1995. С. 84 – 85.
[xiv] Там же. С. 85.
[xv] Как точно заметил А.Р.Зарецкий, «в “Земле и море” слово «шум» наделено устойчивыми положительными коннотациями (ср. «Погасло дневное светило…»), тогда как у Кошанского противопоставляется приятный шум ручья и неприятный шум бури, а у Мосха слуховые образы вообще не повторяются» (Зарецкий.С. 346).
[xvi] Кстати сказать, в свете всего выше сказанного не совсем правомерно истолковывать заголовок стихотворения как «антитезу» (Зарецкий. С. 343). Характерен один из первоначальных вариантов заглавия в первой публикации стихотворения: «Море и земля» (см.: Новости Литературы. 1825. Кн. 11. Янв. С. 27), в большей степени соответствующий его сценарию, но также скорее сополагающий, чем противопоставляющий Окончательный вариант заголовка, очевидно, вызван его лучшим ритмико-фонетическим звучанием.
[xvii] Ср. характеристику М.Е.Грабарь-Пассек «идиллического настроения» у Феокрита: «Это нигде открыто не сформулированное, но проникающее все произведения Феокрита любование действительностью, изображенной на фоне прелестей природы, и создает то – уже в нашем смысле – идиллическое настроение, которое порождает все позднейшие бесчисленные идиллии, эклоги и пасторали.» (Феокрит. Мосх. Бион. Идиллии и эпиграммы. С.223).
[xviii] См.: Лобода А.М. Пушкин в Каменке // Киевские университетские известия. Май. Отд.11. С. 90.
[xix] Второй эпод Горация особенно интенсивно переводился в пушкинское время. См.: Античная поэзия в русских переводах ХУ111-ХХ вв. Библиографический указатель. С. 300. В частности, «Горация похвала сельской жизни, соображенная с российскими нравами», принадлежит перу Г. Р.Державина (Державин Г.Р. Похвала сельской жизни («Блажен, кто удаляясь от дел…») / Соч. с объяснит. примеч. Я.Грота. СПб., 1865. Т. 2. С. 165 – 171).
[xx] Квинт Горация Флакк. Полн. собр. сочинений. Пер. под ред. и с примеч. Ф.А.Петровского. М.; Л., 1936. С. 181 – 182.
[xxi] См.: Поэты 1790-1810-х годов (Б-ка поэта. Большая серия). Л., 1971. С. 522, 852 (комментарий М.Г. Альтшуллера). Впрочем, например, в переложении Г.Р. Державина эта концовка сохранена.
[xxii] Квинт Горация Флакк. Полн. собр. соч. С.7 – 8.
[xxiii] Вершинина Н.Л. Проблема вариативности идиллической жанровой традиции в стихотворении Пушкина «Земля и море». С.86.
[xxiv] Точности ради, следует отметить, что в действительности основным текстом этих стихов в большинстве изданий Батюшкова (см., например: Собр. соч. М.; Л., 1934. С. 260; Полн. собр. стихотворений. С. 151; Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 371) принят вариант: «В его устах стихи ревут, / Как волны, в уши плещут…» (курсив мой – С.К). Вариант «пеной плещут» находится лишь в некоторых рукописных копиях послания (см.:Батюшков К.Н. Собр. соч. С. 584). Более непосредственное отношение к пушкинскому тексту, возможно, имеет сопоставление его с «Источником» Батюшкова: «Падая с камня, источник пустынный / С ревом и пеной сквозь дебри течет!»; «Тише, источник! Прерви волнованье, / С ревом и пеной стремясь по полям!» (Зарецкий. С. 346). Устойчивая формула «с ревом и пеной» могла дать под пером Пушкина ее вариант «Ревут <…> и пеной плещут».
[xxv] Батюшков К.Н. Полн. собр. стихотворений. С. 295.
[xxvi] Метафора эта к концу романтической эпохи оказалась настолько затертой, что вариант ее использует даже Чичиков у Гоголя: «Да и действительно, чего не потерпел я? Как барка какая-нибудь среди свирепых волн…» См.: Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. М., 1951. Т. 6. С. 36 – 37.
[xxvii] Впрочем, возможно и то, что помолвка эта к 8 февраля 1821 г. еще не стала гласной. М.Ф. Орлов извещал о ней свою сестру в письме из Киева от 12-го февраля 1821 г. См.: Гершензон М.О. Грибоедовская Москва. П.Я.Чаадаев. Очерки прошлого. М., 1989. С. 251. Об отражении увлечения Е.Н.Раевской в лирике Пушкина см.: Кибальник С.А. Русская антологическая поэзия первой трети Х1Х века. Л., 1990. С. 185 – 193.
[xxviii] Высказывалось даже предположение о связи стихотворения с «вынужденной, но гордой отдаленностью» Пушкина от тайного общества (Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками. Сост, вступ. Очерки и примеч. В.В.Кунина. М., 1988. Т.1. С. 387. Характерна - при всей неубедительности - попытка писателя объяснить биографически наличие верно ощущаемого им переносного смысла стихотворения.
[xxix] Проскурин О. Поэзия Пушкина, или подвижный палимпсест. М., 1999. С. 96. Если прибавить к этому, что исследователь воспроизводит подзаголовок «Земли и моря» как «идиллия Мосхова» и упорно называет стихотворение именно так, хотя такой вариант не встречается нигде, даже в вариантах, то станет ясно, что на полстраницы текста О. Проскурина приходится почти максимально возможное количество неточностей и опечаток просто в изложении материала при отсутствии здесь сколько-нибудь оригинальных соображений. Соображение о зависимости Пушкина от Леонара в выборе стихотворного размера, также далеко не безусловное, как нетрудно заметить, принадлежит Томашевскому.
[xxx] Томашевский Б. Пушкин – читатель французских поэтов // Пушкинский сборник памяти проф. С.А.Венгерова (Пушкинист. 1У). М.; Пг., 1922. С. 215-216). Воспроизведено в изд.: Томашевский Б.В. Пушкин и Франция. Л., 1960.С. 450. Задолго до О. Проскурина Г.Д.Владимирский, должно быть, со слов (но без ссылок на) Томашевского пытался a priori решить вопрос о значении “Les plaisirs du rivage” Леонара и «К спокойствию» Кошанского как источников «Земли и моря» более правдоподобным, но также не совсем верным образом. Он утверждал, что Пушкин, «не удовлетворившись Кошанским, привлек» «французский перевод идиллии Мосха, сделанный Леонаром» (Владимирский Г.Д. Пушкин – переводчик // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 4 – 5. М.; Л., 1939. С. 314, 313).
[xxxi] Ouvres de M. Léonard. Quatrième édition. T. 1 – 2. Paris, 1787. T. 1. P. 178 – 188. Далее приведен мой прозаический буквальный перевод этого стихотворения, в котором принадлежащим мне – также как и во французском оригинале - курсивом выделены слова, полностью или частично эквивалентные пушкинским: «Сидя на морском берегу, / Когда я чувствую, как нежный Зефир / Слегка колеблет воздушное пространство / И летит над водным царством. // Я провожаю взглядом путешественников, / Я завидую их судьбе: / Воспоминание о моем отечестве / Пробуждается во мне и вызывает слезы. // Я трепещу при стуке весла, / Которое ударяет по пене волн; / Я слышу, как в моей душе отзывается / Веселая песня матросов.// Меня мучит тайное желание / Вырваться из этих прекрасных мест / И отправиться искать под иными небесами/ Счастья, которое мне так часто изменяет. // Но когда ужасный Аквилон / Рокочет Ронад вздымающей волной, / Которую по водной борозде / Катит сверкающая молния, / Я успокаиваю свой взор / Созерцанием лесов и берегов / И тихих долин, которым не угрожает буря; // И я восклицаю: счастлив мудрец, / Который мечтает в глубине этих зеленых беседок / И слышит под их листвой / Лишь журчание ручья.»
[xxxii] Г.Д.Владимирский полагал “Les plaisirs du rivage” Леонара «французским переводом идиллии Мосха, сделанным Леонаром» (Владимирский Г.Д. Пушкин – переводчик. С. 313). Однако, как мы видели выше, текст Леонара не может рассматриваться ни как даже вольный перевод из Мосха, ни как равноценный с переложением Кошанского источник «Земли и моря». Аналогичным образом Б.В.Томашевский отводит предположение Ю.Г.Оксмана о том, что пушкинский отрывок «Счастлив, кто в страсти сам себе…» восходит к стихам, приписываемым Леонару, поскольку сами эти стихи являются подражанием Буало, именно его переводу из Сафо. См.: Томашевский Б.В. Пушкин и Франция. С. 85.
[xxxiii] Notice sur la vie et les ouvrages de Léonard // Oeuvres de Léonard recueillies et publiees par V. Campenon. Vol. 1. Paris, 1798. P. 5 – 11.
[xxxiv] Впрочем, опять-таки Пушкин мог и, отнюдь не ориентируясь на эти строки Леонара, отталкиваться лишь от перевода Кошанского: «А я возлягу здесь под явором шумящим, / Склонюсь главой своей к потокам вод журчащим». Сходство опять-таки может объясняться подражанием Мосху самого Леонара.
[xxxv] Сходным образом означает тему стихотворения Мосха и Кошанский: «Может быть, сие небольшое произведение родилось в счастливое время прогулки по берегу моря…» (Кошанский. С. 241 – 242).
[xxxvi] Notice sur la vie et les ouvrages de Léonard // Oeuvres de Léonard recueillies et publiées par V. Campenon. Vol. 1. Paris, 1798. P. 6. Характерно, что 13 гекзаметров Мосха (греческий оригинал был приведен Кошанским, и сам он подчеркивал это обстоятельство в своем комментарии: «Тринадцать стихов, ознаменованных печатью гения…» - Кошанский. С. 241), отлившиеся у Пушкина в 20 строк четырехстопного ямба, под пером Леонара превратились в 7 четверостиший того же размера.
[xxxvii] Oeuvres de Léonard recueillies et publiées par V. Campenon. Vol. 1. P.
9 – 10. Т.2. Р. 179. В издании “ Poésies pastorales ” (Paris, 1771) было лишь 2 книги по 10 идиллий, а в “Oeuvres diverses” (Liége, 1777) помещено двадцать идиллий без разделения на книги, и “Les plaisirs du rivage” в них отсутствует.
[xxxviii] См. об этом: Вацуро В.Э Пушкинская пора. Л., 2000. С. 119.
[xxxix] Chénier A. Oeuvres complètes. Paris, 1819. P. 74, 78 – 79, 105. См. комментарий к этим стихотворениям в изд.: Шенье А. Соч. 1819. М., 1995.
[xl] См.: Chénier A. Idylles marines // Oeuvres complètes pibliées d^après les manuscrits par P. Dimoff. V. 1. Bucoliques. Paris, 1937. P. 161-182.
[xli] Гнедич Н. Тарентинская дева // Полярная Звезда на 1823 год. С. 180.
[xlii] См.: Сандомирская В.Б. Из истории пушкинского цикла «Подражания древним» // Временник Пушкинской комиссии; Кибальник С.А. Русская антологическая поэзия первой трети Х1Х века. С. 181 – 195.
[xliii] Якубович Д.П. Античность в творчестве Пушкина. С. 132.
[xliv] Разумеется, при том уровне развития классической филологии, который существовал в начале XIX века, трудно было бы ожидать от Пушкина знания того, что в действительности Бион был моложе (если вообще не жил позже) Мосха, а приписываемый последнему в некоторых списках «Плач о Бионе» в действительности создан одним из эпигонов буколической поэзии.
[xlv].Белинский В.Г Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С. 294.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru
(zip - application/zip)
Статистика файлового архива
